Иван Ваненко - Тысяча и одна минута. Том 1
Староста, к кому наши мужички пошли с жалобою, был хоть не во всем большой знаток, а ино-место имел смысел и крюк ввернуть и сам вывернуться… Да вот раз, примерно: пала на него очередью рекрутская повинность, надо было сына в прием везти, а он выдал свою сестру Матрену за служивого, да на мирской сходке и объявил всем: не только-де из моей семьи один пойдет, а все, сколько ни родит сестра Матрена, хоть бы десятеро, все будут слуги Царские… За это умное дело ему всем миром присуждено по гривне с тягла дать да по мотку ниток с каждой бабы жене его. Так к этому-то голове-старосте явились наши мужички-хрестьяне православные и рассказали все, как что происходило.
Староста качал, качал головой, гладил, гладил бороду – этакого случая у них и не случалось: кажись мужички оба не пьяные и не на кабаке, а оба в своем виде, терезвые… и где же. на большой столбовой дороге подраться вздумали О… Ну, если бы на эту пору Исправник ехал?.. так и самому бы старосте такой напрягай дал, что охти мне!.. Да опять, из чегож спор и драка?.. из мастерового человека!.. Это следовало бы ремесленной управе разрешить что там такое было – сапожник или портной.
«Пойду, сказал староста, пойду и посмотрю сам: правого оправлю, а виноватому спуску не дам! позабудет он у меня подымать шум и гам!»
Повели старосту наши мужички-хрестьяне православные, где рак лежал, привели к месту, где хворостинка воткнута, показывают на рака; а тот грешный все еще на одном месте копышится; только так в песке извалялся весь, что и сам заморский знахарь не узнал бы, что это за птица такая.
Староста подошел к раку, посмотрел на него со всех четырех сторон, и с боков, и сзади, и спереди… не может ни узнать ни придумать, что это за штука! Взял староста хворостину, перевернул рака на спину… Фу ты батюшки!.. еще мудреней! ног там видимо не видимо и все вместе, точно узлом завязаны, и все ворочаются так, что и сесть нельзя, инда жутко стало старосте; обернул он рака опять по-прежнему, и опять над ним призадумался.
Народу тьма толпится кругом рака и старосты, глазеют, и рты поразинули, и языки повысунули, будто в самом деле диво какое тут деется…
– И староста не знает!.. и староста не знает! стали люди шептать промеж себя. Староста услыхал и тотчас опомнился, словно на него ведро холодной воды вылили: пожалуй, думает, глупый народ скажет, что я ничего не знаю и ничему не горазд!..
И вдруг захохотал наш староста, и начал говорить двум мужичкам-спорщикам и строгим и насмешливым голосом: «ах вы дураки, болваны этакие!.. какой это портной и какой сапожник!.. разве от него пахнет варом, или разве есть у него за ушьми толк замотанной?.. Я сей час вижу и сей час узнал, что это такое, а дивлюсь вам дураками!.. это видишь… либо старый голубь, либо молодой медведь!.. а вы не знавши не спорьте!..» И велел староста рака грязью заметать; а мужичков хрестьян православных откатать батогами, чтоб они чего не знают, о том не спорили.
Когда боярин кончил побаску свою, кто посмеялся, а кто поза дума лея; а нашелся один, который и против вымолвил.
«Хлеб-соль ешь, а правду режь; семь раз смеряй, а один раз отрежь; прячешь, так помни куда кладешь; смотри глазами, что в рот несешь; не ври на обум, чего не ведает ум!»
Есть у меня тоже побаска коротенькая; а она еще и не побаска, а просто быль; может многие из вас, кто в тот век жил, ее и припомнят.
Побаска о воеводе
Была, жил один большой Воевода, в стороне, до которой, между прочим, теперь дела нет: был этот Воевода и умен, и смышлен, и на все горазд по своим делам, да немножко хитрить любил: наровил всякого по своему аршину вымирить, что бы в каждом было и росту и дородства и ума сколько в нем самом! Не любил он кто с разу на его вопрос ответа не даст; что бы он ни спросил. хоть соври да скажи в туж минуту без обиняков, а нето после и на глаза не кажись! Ведь хорошо ловкой, расторопной малой попадется – оно не-что! Как, примерно раз… (дело было во время войны и Воевода сам своими солдатами командовал, и были спи на земле неприятельской) идет Воевода, сам все осматривает; видит стоит часовой, парень молодой, – увидил Воеводу, вытянулся и честь ему отдал как надобно. Воеводе пришло на мысль испытать солдата, дать ему задачу трудную, поставить в тупик, что бы он ответил: не могим знать! Подшел Воевода к часовому, спрашивает:
«А что, служба, знаешь ли неприятельский язык?»
– Знаю, отец-командир.
«А ну-ко, скажи-ко, какой же он?»
– Такой же красной, как у собаки! – отвечал солдат.
Воевода так и покатился со смеху. Солдат ловко соврал, да и дельно сказал: гдежь ему, солдату, всякой язык-говор понять; он только тот и знает, что во рту торчит.
Так и все поступали, делали, а кто новичек попадется, сейчас школили как и что отвечать, когда Воевода вопрос задаст.
Попался один новобранец-служивый, дурак не дурак, а так, взбалмашной; что его ни спросят, он, не подумавши, бухнет словягу совсем не-в-попад. Страх взял его командира: попадется, думает, этот новобранец Воеводе, спросит тот что-нибудь, не скажет он ему ни скоро ни толковито, достанется и мне на орехи, зачем дурака в службу взял!.. И точно: велят к смотру готовиться, слышно едет Воевода полк осматривать. Старые солдаты туда-сюда, уж попривыкли, смекают как где ответ держать, если Воевода что спросить вздумает; а Командир бьется с новобранцем, учит его, муштрует и какой вопрос ни задаст, тот ему одно, или не знаю, или не ведаю!.. Придумал Командир ответы сам. «Смотри, говорит, думаю Воевода больше тебя не спросит, как только: – сколько тебе от роду лет, долго ли служишь и знаешь ли службу; – хоть на это хорошенько ответь. Примерно спросит он: сколько тебе от роду лет? отвечай: тридцать; давно ли в службе? говори: десять; спросит – службу знаешь? скажи: отчасти.» Толковал, толковал Командир новобранцу эти ответы, насилу тот затвердил, их попорядку на память, как сорока: тридцать, десять, отчасти; выучил их…
Вот приехал Воевода, начал полк осматривать; спросит того, другого – все скажут, как отрежут; подошел к новобранцу, видит рослый красивый парень, захотелось ему и его спросить; посмотрел ему в глаза, спрашивает: «кто ты такой?» Мялся, мялся наш новобранец, думает, что ни один из затверженых ответов к такому вопросу приладить нельзя, он придумал свой и сказал: солдат!
«Это я вижу!» прибавил смеясь Воевода, – «а давно ли ты в службе?»
– Тридцать.
«Вот!.. А много ли тебе от роду?»
– Десять.
Воевода уставился на него и спросил серьезно: «Да ты дурак что ли?»
– Отчасти! – отвечал новобранец, и сделал от Воеводы направо-кругом, думая что сказал все, как надобно.
Не знаю сказал ли спасибо Воевода Командиру, который новобранца так хорошо выучил.
«Так вот, други, прибавил боярин, не надо ни на кого пенять, кто затеет прежде подумать, а потом сказать; дума кума, не лишит ума, а сбухты-барахты дельно не скажешь!»
И с этим боярином половина народу согласилась, а половина противуречила. Люди таковы исстари, под один лад их не выстроишь, что одному нравится, то другому хоть на улицу брось!
Пока так бояре толковали, да калякали, глядь, а солнышко уж прямо над маку шеи; голова вспотела, ноги отдыху захотели, а брюхо щей просит. Поплелись бояре по домам поесть, понять, да подождать чему следует быть. Пришли домой; а жены их уж ждут у ворот, что галчата матери, разинувши рот: – что-де такое у Царя подеялось, зачем он мужьев созывал?.. А как разузнали, что дело о свадьбах шло, так и заголосили, и завопили мои бабы… «Да что же это? Да к чему это?.. Да мужское ли дело о свадьбах судить и рядить? Да на что же бабы и родятся, как не свадьбы сводить?.. Вот, кричат, будет толк, как мущины свахами станут, наделают дела не мало, пожалуй и женатых переженят сначала!..»
А одна баба не вытерпела, таки привязалась к этому слову… Да вот, говорит, раз что и случилось:
Былая правда о том, как один муж у своей жены дружкой был
Жил в нашем городе человек Агап; всем он был парень как парень, да одним слаб: любил он пиры да банкеты, хоть уж ему бы и не под-леты, годов ему было около сорока, а где бы ни подошла рука, пир знакомый или чужой, он идет как на свой. Но как знакомых-то пиров было не много, а на чужих-то нередко поворачивали носом к порогу; то он и ухитрялся всегда как-нибудь втереться: коли поминки, он кутьи несет, коли родины – каши припасет, а уже все как-нибудь добьется, что его посадят и на последнюю давку, да все таки придется поесть сладко, хоть последнему чарку поднесут, а все таки мимо не обнесут! А пристрастился он к свадьбам всего больше, оно и пир-то веселей да и идет-то дольше, и, напоследях так привык, что как-то раз месяцев шесть свадеб не было, так он женился сам, чтобы хоть у себя попировать.
